Когда мы с Кергеленом уселись смотреть "Фотоувеличение", уже через четверть часа происходящих на экране ленивых и в общем-то малоинтересных событий он внезапно сказал мне - попробуй увидеть в Томасе того, кто он есть на самом деле. Далее кергеленова помощь мне уже не понадобилась (на сегодня такое у нас установилось взаимопонимание).
Нужно увидеть в Томасе художника, что я и сделал, пусть не на первых пятнадцати минутах, как мой навязчивый друг, но через полчаса мне это стало совершенно ясно.
Ну а из этого вИдения всё остальное разматывается как клубок английской шерсти (сам фильм получился совершенно английский, хоть автор и итальянец), и никакого кергеленического интеллекта здесь не нужно, тем более что у Кергелена его нет, а о себе лучше и вовсе промолчу.

Режиссёр не случайно Хеммингса взял себе в сообщники. Ему нужно было показать художника в важнейший период его жизни, то есть в самом начале творческого пути. Хеммингсу тогда было двадцать пять - в самый раз. Кроме того у него есть ещё одно именно сейчас нужное для Антониони свойство - он никакой. Он лишён привычной в таких случаях колоритности (в случаях с людьми творческими), харизматичности и пр. Он намеренно представлен как "чистый лист бумаги". У Хеммингса также есть эта его "усталость", "переутомлённость", которая как нельзя лучше работает на образ. И последнее - большая печаль в глазах, а это уже Антониони понадобилось для финальной сцены. Я вообще думаю, что фильм он придумал с конца. Ему пришла в голову яркая сцена, а потом он уже прилепил к ней предысторию. Так делаются многие произведения; кинематографические, литературные, музыкальные, и даже живописные.
Сразу становится понятно, что "основное" конечно же происходит не у Томаса в студии (где он занимается обычной коммерческой ремеслухой), но за пределами помещения, то есть в большом мире. Я где-то прочитал, что прообразом Томаса послужил какой-то там молодой английский фотограф, весьма преуспевающий, но это вряд ли будет так уж интересно в данной беседе, как малоинтересны сами по себе акварели Гартмана, послужившие причиной возникновения великих "Картинок с выставки".
Сперва мы видим нашего фотографа "в миру среди людей", то есть в ночлежке для бродяг, характерно и то, что и сам художник рядится в бродягу, а как же иначе? Среди людей нужно быть человеком.
Сцена в магазине с пропеллером одна из самых ярких и значительных. Нам с Кергеленом не нужно пояснять, зачем нужно купить этот пропеллер, разница лишь в том, что купил бы его Кергелен, даже на самые последние деньги, а я - нет, потому что я... жадный.
Как-то незаметно, исподволь, на первый взгляд непримечательно, судьба подводит нашего художника к самому важному моменту в его жизни - знакомству с Музой.
Страшноватое место знакомства, что и говорить. Наверное так оно обычно и бывает, кто его знает? Вокруг городка, в котором мне выпало жить (и наверное умереть), полным-полно подобных хмурозелёных лужаек вдоль реки, но... это не важно. Необыкновенно гениально со стороны Антониони было сделать художника именно фотографом. Это нужно было, чтобы выразить саму сущность в чистом виде. Он - фиксатор, первоначально фиксатор, а вот то что начнётся у него в студии при проявлении и в особенности увеличении снимков - это уже сам творческий процесс. Набоков вообще считал себя камерой-обскурой, и правильно делал.
Несколько забавно выглядит сцена "заигрывания" героя со своей Музой. Вы только подумайте - взять номер телефона... у Музы. Она всячески сталкивает его с пути, пытаясь забрать плёнку, но это испытание он проходит. Ну что ж, не так уж и важно понимает ли он на что идёт или нет, но теперь ему придётся встретить свой шедевр лицом к лицу, ведь творческий процесс уже привёл его к этому, изобразив на увеличенных фотографиях бог знает что. Это фотоувеличение вынесено в сам заголовок фильма. Антониони таким видел само художественное творчество, и никогда не изменил этой точке зрения (он без сомнения был знаком с Кергеленом, только его отношения с этим придурком были куда более продуктивные, нежели у меня).
Шедевр, изображённый покойником (Одно из лучших изображений мёртвого тела в кинематографе, а может и лучшее. Проблема в том, что мертвецов приходится играть живым, а их как не гримируй, всё равно чувствуется, что они живые. Здесь - не чувствуется. Может был снят настоящий? (шутка)), в общем автор растерян и подавлен, созерцая своё творение, оно больше и значительнее его самого. И вот здесь герой делает то, что делает большинство современных творцов - он в смятении бежит к людям, бежит... за помощью. Конечно никто не может ему её предоставить, ведь только он один посвящён в таинство, ведь это его выбрала Муза. Когда он говорит своему другу, что нужно сфотографировать тело, тот отвечает - я не фотограф. Зато я фотограф - парирует ему Томас (а на самом деле не ему, а вообще), сам того не понимая, что этими словами делает свой последний, окончательный выбор. Но Муза всё равно мстит ему, как мстит многим и многим вот так вот неосмотрительно отнёсшимся к её священным дарам. Месть короткая и жестокая - она заставляет его видеть то, что не видят другие, то есть обрекает его... быть художником (он ведь настоящий, не понтовый, и на самом-то деле он ей симпатичен, отсюда и жестокость). Она забирает у него даже его шедевр (наверное не просто симпатичен, тут что-то большее...) и придя на место повторно фотограф не видит больше ничего.

Антониони любил рок, и это заметно по многим его фильмам. Здесь можно наблюдать Бека, разбивающего гитару, и улыбающегося Пейджа, ещё не знающего, какая творческая судьба его ждёт (правда он не испугался, как Томас, и как пугается подавляющее большинство...). Красивая сцена с выброшенным на улицу обломком гитары (выброшенным из контекста) и т.д и т.п.

Это конечно лишь общие соображения, невозможно разобрать шедевр на части, хоть это и пытаются делать разные дотошные люди. Но мы не будем уподобляться им. Да я и не смогу, мне Кергелен запретит...

И всё же заключительная сцена оптимистична. Томас встречает себе подобных. Тех бродячих мимов, которые появляются ещё в самом начале всей этой поразительной истории. Они были всегда, и всегда будут, только наш герой заметил их только теперь. Он идёт за ними, а они создают сцену специально для него. Он не приближается к ним совсем, он держится в стороне, он самодостаточен. И вот он слышит этот страшный стук тенисного шарика, словно стук сердца. Здесь автор посылает нам загадку. Что значит та непоправимая тоска в глазах героя? Может он скорбит об утрате великого озарения, выпущенного птицей им на волю (с птиц и начинается знакомство на той памятной лужайке) без всякой задней мысли, просто по неопытности? А может это печаль человека, обречённого быть художником и осознающего это? Даже Кергелен не ответил мне на этот в общем простой вопрос. Кергелен говорит, что на простые вопросы он отвечать не умеет, только на сложные.
Как бы то ни было, а ответ можно найти в самом Антониони, создавшем после этого фильма целый ряд шедевров, среди которых каждый - лучший.

P.S. Самый светлый и природный эпизод в фильме - недолгая забава Томаса с двумя симпатичными девчушками. Правда в статьях и энциклопедиях по поводу этого эпизода написано что-то о бездуховности, опустошонности и прочей белиберде, но мы то с Кергеленом знаем, что к чему...