Sine ira et studio
Фрагмент из драмы В.Лобас "Желтые короли"
Почему корова делает б л и н ы , а коза — орешки?..
Длинный Марик молол какую-то чепуху, но его внимательно слушали...
Словно воочию Марик увидел слева от себя, на асфальте — коровий "блин", справа — козьи "орешки" и застыл перед необъяснимостью загадки. Таксисты нервно хихикали, их щекотал восторг...
Я вынужден был что-то сказать и, саркастически ухмыльнувшись, буркнул: "Отцепись, не знаю", но именно такого ответа Длинный Марик и добивался. Он широко развел руки, подчеркивая всю мою несостоятельность.
— Так если ты даже в говне не разбираешься, как же ты берешься рассуждать об Американской Конституции?..
Толстый мальчишка смеялся вместе со всеми, бессильная злоба душила меня. Но я знал: споря против всех, выиграть невозможно и снова набросился на Доктора.
— Сколько раз ты завалил экзамен?
— Допустим, четыре...
— Почему же ты не можешь его сдать?
— А кто вообще может сдать их экзамен? Это же мафия.
— Каковая "мафия"?
— Медицинская. Разве эта сволота подпустит кого-то к своей кормушке?
— Но я знаю минимум трех врачей, которые сдали с первого захода.
— Значит, забашляли...
— Они такие же нищие эмигранты, как и ты. Силясь привлечь внимание таксистов, я достал из кармана деньги:
— Врач, за каждый правильный ответ я буду платить тебе пять долларов. Как по-английски называются почки, ты, конечно, знаешь...
— "Кидней" — сказал простодушный Доктор. — Давай бабки.
— Нет. Пять долларов ты получишь, если скажешь, как называются надпочечники. Ну! О чем ты думаешь?
— Допустим, что я забыл...
— А как будет предплечье? Возникла нехорошая пауза.
— Надкостница?
— Куда ты гнешь? — сказал Доктор.
— Я хочу тебе доказать, что ты водишь такси не потому, что тебя не пускает к кормушке "мафия", а потому, что ты ничего не знаешь.
— Дурак! — рассмеялся Доктор. — Я двадцать лет лечил людей.
— "Скотов"...
Он сделал вид, что не слышал:
— Этот английский мне ни на хрен не нужен! Я могу лечить эмигрантов.
— Нет, не можешь, — сказал я. — Тебя на пушечный выстрел нельзя подпускать к больным. Ты не знаешь американских лекарств, ты не умеешь пользоваться справочниками. Мы с тобой говорим не в первый раз: ты не в состоянии объяснить механизм инфаркта. Ты после института не прочел ни одной книжки.
— Да кто ты такой! — двинулся на меня Доктор, он готов был меня избить. — Над тобой же все смеются. Ты даже в таксисты не годишься!
— Правильно, — сказал я, — ты точно такой же врач, как я — таксист.
Мальчишка давно отошел и курил на пару с другим пацаном самокрутку марихуаны; мы оба — и Доктор, и я — в равной степени были ему смешны и противны. Но я продолжал разоряться:
— В этой "вонючей" Америке есть, по крайней мере, одно преимущество: здесь вас всех насильно никто не держит!
Они гафорили: "Разве был бы в Кишиневе хоть один камень, который я не поцелафал бы?", "А я бы пополз на карачках!", "А я согласен десять лет отсидеть!". Но их не впускали обратно...
Я плюнул под ноги:
— Вы омерзительные, злобные твари! Подонки! — вскочил в чекер и так рванул с места задним ходом — выезд со стоянки был заблокирован кэбами, —
что бедный Скульптор еле вывернулся из-под колес...

....а после чтения вышеуказанной литаратуры.....
....не мешало бы и....
...(P.S. слюнью на брызгаться)

Самое что ни на есть время, засесть у камина либо другого отопительного прибора, устроиться по-удобнее и почитать.
Данный текст воспроизведен по изданию: Честертон Г. К., Собр. соч.: В 5 т. Т. 5: Вечный Человек. Эссе / Пер. с англ.; Сост. и общ. ред. Н. Л. Трауберг. — СПб.: Амфора, 2000.

Три типа людей
Грубо говоря, в мире есть три типа людей. Первый тип — это люди; их больше всего, и, в сущности, они лучше всех. Мы обязаны им стульями, на которых сидим, одеждой, которую носим, домами, в которых живем; в конце концов, если подумать, мы и сами относимся к этому типу.

Второй тип назовем из вежливости «поэты». Они большей частью сущее наказание для родных и благословение для человечества.

Третий же тип — интеллектуалы; иногда их называют мыслящими людьми. Они — истинное и жесточайшее проклятие и для своих, и для чужих. Конечно, бывают и промежуточные случаи, как во всякой классификации.

Многие хорошие люди — почти поэты; многие плохие поэты — почти интеллектуалы. Но в основном люди делятся именно так. Не думайте, что я сужу поверхностно. Я размышлял над этим восемнадцать с лишним минут.

У первого типа (к которому вы и я не без гордости можем причислить себя) есть определенные, очень твердые убеждения, которые называют «общими местами». Так, люди считают, что дети приятны, сумерки печальны, а человек, сражающийся против троих, — молодец. Эти мнения ни в коей мере не грубы, они даже не просты.

Любовь к детям — чувство тонкое, сложное, почти противоречивое. В самом простом своем виде оно слагается из преклонения перед радостью и преклонения перед слабостью. Ощущение сумерек — в пошленьком романсе и нелепейшем романе — очень тонкое ощущение. Оно колеблется между тоской и наслаждением; можно сказать, что в нем наслаждение искушает тоску.

Рыцарственное нетерпение, охватывающее нас при виде человека, вступившего в неравный бой, совсем нелегко объяснить. Тут и жалость, и горькое удивление, и жажда справедливости, и спортивный азарт. Да, чувства толпы — очень тонкие чувства; только она их не выражает, разве что взорвется мятежом.

Здесь-то и кроется объяснение необъяснимого на первый взгляд существования поэтов. Поэты чувствуют, как люди, но выражают эти чувства так, что все видят их тонкость и сложность. Поэты облекают в плоть и кровь несмелую утонченность толпы. Простой человек выразит сложнейшее чувство восклицанием: «А ничего паренек!»; Виктор Гюго напишет «L? art d? etre grand pere» («Искусство быть дедом» фр.). Маклер лаконично заметит: «Темнеть раньше стало...»; Йейтс напишет «В сумерках».

Моряк пробурчит что-то вроде: «Вот это да!..»; Гомер расскажет нам, как человек в лохмотьях вошел в свой собственный дом и прогнал знатных мужей. Поэты показывают нам во всей красе человеческие чувства; но помните всегда, что это — человеческие чувства. Никто не написал хороших стихов о том, что дети отвратительны, сумерки нелепы, а человек, скрестивший меч с тремя врагами, достоин презрения.

Эти мнения отстаивают интеллектуалы, или, иначе, умники.

Поэты выше людей, потому что понимают людей. Нечего и говорить, что многие поэты пишут прозой — Рабле, например, или Диккенс. Умники выше людей, потому что не желают их понимать. Для них человеческие вкусы и обычаи — просто грубые предрассудки. Благодаря интеллектуалам люди чувствуют себя глупыми; благодаря поэтам — такими умными, как и подумать не смели.

Однако люди делают из этого не совсем логичные выводы. Поэты восхищаются людьми, раскрывают им объятия — и люди их распинают, побивают каменьями. Умники презирают людей — и люди венчают их лаврами. В палате общин, к примеру, много умников и немного поэтов. Людей там нет.

Скажу еще раз: поэты — это не те, кто пишет стихи или вообще что-нибудь пишет. Поэты — те, кому воображение и культура помогают понять и выразить чувства других людей.

Умнику воображение и культура помогают, как он говорит, «жить интеллектуальной жизнью». Поэт отличается от толпы своей чувствительностью, умник — своей бесчувственностью. Он недостаточно тонок и сложен, чтобы любить людей. Его заботит одно: как бы порезче их отчитать. Он знает: что бы эти необразованные ни говорили, они не правы. Умники забывают, что необразованности нередко присуща тонкая интуиция невинности.

Разберем один пример. Возьмите первый попавшийся юмористический листок, и вы увидите шутки о теще или свекрови. Вероятно, они окажутся грубыми — они ведь рассчитаны на толпу; вероятно, теща — толстая, а хилый запуганный зять ходит на задних лапках. Однако сама проблема тещи далеко не проста.

Дело не в том, что тещи толсты и грубы; довольно часто они бывают изящными и неправдоподобно ласковыми. Дело в том, что, подобно сумеркам, отношения с тещей и свекровью слагаются из двух чувств. Эту сумеречную суть, эту непростую и щекотливую проблему может выразить поэт, чаще всего — умный и правдивый прозаик вроде Джорджа Мередита или Герберта Уэллса, чью «Анну-Веронику» я только что с наслаждением перечитывал.

И я поверю им, потому что они пользуются волшебным ключом газетной карикатуры. Но приходит умник и говорит: «Теща — не что иное, как наш соотечественник. Половые различия не должны влиять на чувства. Теща — братский интеллект. Пора наконец освободиться от этой первобытной семейной иерархии!»

И вот когда он это скажет (а он скажет именно так), я отвечу ему: «Сэр, вы глупее грошовых листков. Вы пошлее и вздорнее самого нелепого куплетиста. Вы грубее и невежественнее толпы. Вульгарные остряки поняли хотя бы всю сложность дела, только не могут как следует выразить. Если вы действительно не видите, чего не поделили мать жены и муж дочери, вы не тонки и недобры, вам не понять глубокой и таинственной души человеческой».

Другой пример — старая пословица «Вдвоем хорошо, втроем похуже». Это истина, выраженная по-народному, другими словами — выраженная неверно. Втроем совсем неплохо. Втроем очень хорошо; дружить лучше всего втроем, как дружили поначалу три мушкетера.

Но если вы считаете, что вдвоем и втроем — одинаково, если вы не видите, что пропасть между двумя и тремя больше, чем между тремя и тремя миллионами, я вынужден сказать, как это ни прискорбно, что вы — умник и ни вдвоем, ни втроем вам хорошо не будет.

Люблю А. Моруа, сильно люблю. Особенно этот коротенький рассказ.
Возвращение пленного.
История эта не вымышленная, а подлинная. Произошла она в 1945 году во французской деревушке, которую мы по понятным причинам назовем условно Шарден.
Начинается наша история в поезде, на котором возвращаются из Германии пленные французы. Их двенадцать человек в купе, рассчитанном на десятерых; им страшно тесно, они изнемогают от усталости, но настроение у всех повышенное, и они счастливы от сознания, что после пятилетнего отсутствия снова увидят наконец родные места, свои дом, свою семью.

Почти у всех воображение занято сейчас образом женщины. Они думают о ней с любовью, с надеждой, а кое - кто и с тревогой. Найдут ли они ее все такою же, по-прежнему верной? С кем она встречалась, что делала в эти долгие годы одиночества? Удастся ли вновь наладить совместную жизнь? Те, у кого есть дети, волнуются меньше. Их женам пришлось заниматься ребятишками, и присутствие малышей, их жизнерадостность помогут на первых порах войти в привычную колею. В углу купе сидит высокий, худой мужчина, с живым лицом и горящими глазами, похожий скорее на испанца, чем на француза. Зовут его Рено Лемари, и родом он из Шардея в Перигоре. В то время как поезд мчится в ночи и время от времени паровозный свисток покрывает однообразный грохот колес, он беседует с соседом:

- Ты женат, Сатюрнен?

- Конечно, женат... Еще до войны два малыша родились... Ее зовут Марта. Хочешь, покажу карточку?

Сатюрнен - низкорослый веселый мужчина со шрамом на лице - вынимает из внутреннего кармана потрепанный, засаленный бумажник и с гордым видом показывает рваную фотографию.

- Красавица! - замечает Лемари, - И тебе не боязно возвращаться?

- Боязно?.. Я сам не свой от радости. Чего же бояться?

- Но ведь она красавица, осталась одна, а вокруг столько мужчин...

- Ты меня смешишь! Для Марты других мужчин от роду не существовало... С ней вдвоем мы всегда были счастливы... А если бы я тебе показал, какие письма она мне присылала все эти пять лет...

- Ну, письма... Это еще ничего не доказывает... Я тоже получал прекрасные письма... И все - таки я очень волнуюсь.

- Ты не уверен в своей жене?

- Да нет, уверен... Был, по крайней мере, уверен... Пожалуй, больше, чем кто другой... Мы женаты уже шесть лет, и ничего никогда не омрачало нашу жизнь.

- Так в чем же дело?

- Все дело, старина, в моем характере... Я из тех, что никак не могут поверить в счастье. Я всегда твердил себе, что Элен для меня слишком хороша, слишком красива, слишком умна... Она женщина образованная, мастерица на все руки... Возьмется за тряпку - тряпка превращается в платье... Примется обставлять крестьянский домик - он становится раем... Вот я и думаю: во время войны в наших местах перебывало много беженцев и среди них, разумеется, попадались люди куда лучше меня... Возможно, были и иностранцы, союзники... На самую красивую женщину в селе, ясное дело, обращали внимание.

- Ну и что же такого? Раз она тебя любит...

- Так - то оно так, старина. Но ты представь себе: жить в одиночестве целых пять лет. Шарлей не ее родина, а моя. Родни у нее там нет. Значит, соблазн был велик.

- Ты меня смешишь, честное слово! У тебя мозги набекрень... Ну, допустим даже, что что - то и было... Что ж из этого, если она о нем и думать перестала? Если только ты один ей и нужен?.. Скажут мне, предположим, что Марта... Так я отвечу: «Ни слова больше!.. Она мне жена; пришлось воевать; она осталась одна; а теперь снова мир... Мы начинаем сызнова».

- Я не таков, - возразил Лемари. - Если я узнаю, когда вернусь, хоть сущую малость...

- Что же ты тогда сделаешь? Убьешь се? Ты полоумный, что ли?

- Нет, ничего я с ней не сделаю. Даже не попрекну. Я сгину. Уеду куда-нибудь подальше, переменю имя. Оставлю ей деньги, дом... Мне ничего не надобно, я заработаю себе на хлеб... Начну новую жизнь... Может, это и глупо, но уж таков я: все или ничего...

Паровоз просвистел; загромыхали стрелки; поезд входил в вокзал. Собеседники умолкли.

Мэром Шардея был сельский учитель. То был человек честный, добрый и осмотрительный. Получив в один прекрасный день уведомление о том, что двадцатого августа должен вернуться домой Рено Лемари, входящий в группу пленных, направляющихся на юго-запад, мэр решил лично оповестить об этом его жену. Он застал ее за работой в садике; садик у нее был лучше всех на селе, ползучие розы обрамляли крыльцо с обеих сторон.

- Я отлично знаю, мадам Лемари, что вы не из тех женщин, которых, во избежание опасного осложнения, нужно предупреждать о возвращении супруга... Надобности в этом нет, разумеется. Более того, позвольте заметить, ваше поведение, ваша строгость всех восхищали... Даже кумушки, которые обычно не слишком снисходительны к другим женщинам, не могли ничего сказать на ваш счет.

- Всегда найдется, что сказать, господин мэр, - заметила Элен, улыбнувшись,

- Я сам так думал, мадам, именно так... Но вы всех их обезоружили... А пришел я для того, чтобы увидеть, как вы обрадуетесь... и, уверяю вас, радуюсь вместе с вами. Вам, думаю, захочется устроить ему торжественную встречу... Как и у всех - теперь, у вас, верно, не густо, по-такому случаю...

- Вы совершенно правы, господин мэр. Я устрою Рено торжественную встречу... Вы сказали, двадцатого? А в котором часу, как вы думаете?

- В бумаге сказано: «Поезд отправляется из Парижа в двадцать три часа». Такие составы движутся медленно... Мужу вашему придется слезть в Тивье, значит, ему предстоит пройти еще четыре километра пешком. Так что раньше полудня его не ждите.

- Уверяю вас, господин мэр, ему будет приготовлен отличный завтрак;... Сами понимаете, вас я не приглашаю... Но я очень благодарна вам за то, что вы пришли.

- В Шардее все любят вас, мадам Лемари... Хоть вы и не здешняя, все вас считают своею.

Двадцатого числа Элен Лемари поднялась в шесть часов утра. Ночь она не спала. Накануне она убрала весь дом, вымыла выложенные плиткой степы, натерла полы, заменила запыленные шнуры у окопных занавесок свежими. Затем она отправилась к Марсиалю, местному парикмахеру, так как решила завиться, и пролежала ночь с сеткой на голове, чтобы не смять прическу. Она пересмотрела свое белье и любовно выбрала шелковое, которое пи разу не надевала за все долгие годы одиночества. Какое надеть платье? Когда-то ему особенно нравилось полосатое, синее с белым из переливчатой ткани. Но, примерив его, она с великим огорчением убедилась, что оно стало ей широко, так сильно похудела она от недоедания. Нет, она наденет черное, которое сшила сама, и украсит его цветным воротничком и поясом.

Перед тем как приготовить завтрак, она припомнила все, что он любит. Но во Франции 1945 года многого недоставало... Сделать шоколадный крем?.. Да, он очень его любит, но шоколада - то нет... К счастью, у нее было несколько свежих яиц от собственных кур, а Рено говорил, что она готовит яичницы лучше всех... Он любит недожаренное мясо, хрустящую картошку, но лавка шардейского мясника закрыта уже третий день... Был у нее цыпленок, зарезанный накануне; она изжарила его. Л так как одна из ее соседок уверяла, что в городке неподалеку лавочник продает из-под полы шоколад, она решила съездить туда.

«Если я выйду из дому в восемь, - подумала она, - то к девяти могу возвратиться... Перед уходом я все приготовлю, так что, когда вернусь, мне останется только заняться стряпней».

Она была глубоко взволнована и вместе с тем очень весела. Погода стояла прекрасная. Никогда еще утреннее солнце так не сияло над долиной. Она стала накрывать на стол, напевая. «Скатерть в белую и красную клетку... Стол был покрыт ею за нашим первым супружеским обедом... Будут розовые тарелки с картинками, которые так забавляли его... Бутылку игристого вина... а главное - цветы... Он всегда любил, чтобы на столе были цветы, и говорил, что я подбираю букеты лучше всех».

Она составила трехцветный букет: белые маргаритки, маки, васильки и несколько колосьев овса. Прежде чем уехать, она, опершись на велосипед, долго смотрела в распахнутое окно на их маленькую столовую. Да, ничего не скажешь, все приготовлено отлично. После всех пережитых невзгод Рено будет, конечно, удивлен, что и в доме его, и в жене почти ничего не изменилось... Она посмотрелась в большое зеркало. Слишком худа, пожалуй, но зато какой цвет лица, какая она молодая и притом явно влюблена... Голова кружилась у нее от счастья.

«Ну, пора в дорогу! - подумала она. - Который час? Боже, уже девять!.. Как я замешкалась... Но мэр сказал, что поезд придет около двенадцати... К тому времени вполне успею».

Домик супругов Лемари стоял на отшибе, на самой окраине села, а потому никто не заметил* как солдат - худой, с горящим взглядом - прокрался в их сад. На мгновение он замер, ослепленный светом и счастьем, одурманенный красотой цветов и гудением пчел. Потом он тихо позвал:

- Элен!

Никто не ответил. Он повторил несколько раз:

- Элен!. Элен!..

Встревоженный безмолвием, он подошел к окну и увидел стол, накрытый на двоих, цветы, бутылку игристого. Сердце его так дрогнуло, что ему пришлось прислониться к стене.

«Боже! Она живет не одна!» - подумал он.

Час спустя, когда Элен вернулась домой, соседка сказала ей:

- Я видела вашего Рено. Он бежал по дороге. Я его окликнула, а он даже не обернулся.

- Бежал?.. В какую же сторону?

- В сторону Тивье.

Она бросилась к мэру, по тот ничего не знал.

- Я боюсь, господин мэр... Очень боюсь... Рено на вид хоть и суров, но он человек ревнивый, мнительный. Он увидел два прибора... Он, вероятно, нe понял, что я жду его... Надо немедленно его разыскать, господин мэр... Во что бы то пи стало... С него станется, что он уже и не вернется... Л я так люблю его!

Мэр распорядился, чтобы па вокзал Тивье отправили рассыльного на велосипеде, поднял на ноги жандармов, по Лемари (Рено) исчез. Элен всю ночь просидела у стола; было жарко, и цветы стали уже вянуть. К еде она не прикоснулась.

Прошел день, потом неделя, потом месяц.

Теперь вот уже два года минуло с того трагического дня, и до нее не дошло ни малейшего слуха о муже.

Я пишу эту историю в надежде, что он прочтет ее и вернется.

(05-08-2010 12:50)ViktorXP писал(а):  кстати

Британские ученые: Счастливые люди больше читают, а несчастные - смотрят телевизор
http://korrespondent.net/tech/science/1103676

это в Британии, и с британским менталитетом
у нас все по другому....

Пора отдохнуть от политбаталий
М.Зощенко
БАНЯ
Говорят, граждане, в Америке бани отличные.
Туда, например, гражданин придет, скинет белье в особый ящик и пойдет
себе мыться. Беспокоиться даже не будет -- мол, кража или пропажа - номерка
даже не возьмет.
Ну, может, иной беспокойный американец и скажет банщику:
-- Гуд бай, дескать, присмотри.
Только и всего.
Помоется этот американец, назад придет, а ему чистое белье подают --
стираное и
глаженое. Портянки небось белее снега. Подштанники зашиты, залатаны.
Житьишко!
А у нас бани тоже ничего. Но хуже. Хотя тоже мыться можно.
У нас только с номерками беда. Прошлую субботу я пошел в баню (не ехать
же, думаю,
в Америку),-- дают два номерка. Один за белье, другой за пальто с
шапкой.
А голому человеку куда номерки деть? Прямо сказать -- некуда. Карманов
нету.
Кругом -- живот да ноги. Грех один с номерками. К бороде не привяжешь.
Ну, привязал я к ногам по номерку, чтоб не враз потерять. Вошел в баню.
Номерки теперича по ногам хлопают. Ходить скучно. А ходить надо. Потому
шайку надо. Без шайки какое же мытье? Грех один.
Ищу шайку. Гляжу, один гражданин в трех шайках моется. В одной стоит, в
другой башку мылит, а третью левой рукой придерживает, чтоб не сперли.
Потянул я третью шайку, хотел, между прочим, ее себе взять, а гражданин
не выпущает.
-- Ты что ж это,-- говорит,-- чужие шайки воруешь? Как ляпну, говорит,
тебе шайкой между глаз -- не зарадуешься.
Я говорю:
-- Не царский, говорю, режим шайками ляпать. Эгоизм, говорю, какой.
Надо же, говорю, и другим помыться. Не в театре, говорю.
А он задом повернулся и моется. "Не стоять же,-- думаю,-- над его
душой. Теперича, думаю, он нарочно три дня будет мыться". Пошел дальше.
Через час гляжу, какой-то дядя зазевался, выпустил из рук шайку. За
мылом нагнулся или замечтался. А только тую шайку я взял себе.
Теперича и шайка есть, а сесть негде. А стоя мыться -- какое же мытье?
Грех один.
Хорошо. Стою стоя, держу шайку в руке, моюсь.
А кругом-то, батюшки-свсты, стирка самосильно идет. Один штаны моет,
другой подштанники трет, третий еще что-то крутит. Только, скажем, вымылся
-- опять грязный. Брызжут, дьяволы. И шум такой стоит от стирки -- мыться
неохота. Не слышишь, куда мыло трешь. Грех один.
"Ну их,-- думаю,-- в болото. Дома домоюсь".
Иду в предбанник. Выдают на номер белье. Гляжу -- все мое, штаны не
мои.
-- Граждане,-- говорю.-- На моих тут дырка была. А на этих эвон где.
А банщик говорит:
-- Мы, говорит, за дырками не приставлены. Не в театре, говорит.
Хорошо. Надеваю эти штаны, иду за пальто. Пальто не выдают -- номерок
требуют. А номерок на ноге забытый. Раздеваться надо. Снял штаны, ищу
номерок -- нету номерка.
Веревка тут, на ноге, а бумажки нет. Смылась бумажка.
Подаю банщику веревку -- не хочет.
-- По веревке,-- говорит,-- не выдаю. Это, говорит, каждый гражданин
настрижет веревок -- польт не напасешься. Обожди, говорит, когда публика
разойдется -- выдам, какое останется.
Я говорю:
-- Братишечка, а вдруг да дрянь останется? Не в театре же, говорю.
Выдай, говорю, по приметам. Один, говорю, карман рваный, другого нету. Что
касаемо пуговиц,-- то, говорю, верхняя есть, нижних же не предвидится.
Все-таки выдал. И веревки не взял. Оделся я, вышел на улицу. Вдруг
вспомнил:
мыло забыл. Вернулся снова. В пальто не впущают.
-- Раздевайтесь,-- говорят.
Я говорю:
-- Я, граждане, не могу в третий раз раздеваться. Не в театре, говорю.
Выдайте тогда хоть стоимость мыла.
Не дают. Не дают -- не надо. Пошел без мыла.
Конечно, читатель может полюбопытствовать: какая, дескать, это баня?
Где она? Адрес?
Какая баня? Обыкновенная. Которая в гривенник.
1924

название темы надо менять...
(жары нет уже...холодрыга и слякоть

(05-08-2010 12:50)ViktorXP писал(а):  кстати

Британские ученые: Счастливые люди больше читают, а несчастные - смотрят телевизор
http://korrespondent.net/tech/science/1103676

Вроде не считаю себя ни тем , ни тем


Но за рюмкой чаю один очень неплохой психиатр как то подметил : у дураков депрессии не бывает


А телика у меня в вообще нет .....


Вот таперича думаю хандра - это депрессия

---

А про " Желтые короли "вообще слов нет .
Отличная книга , не знаете , где в печатном издании еще можно Лобаса прочесть ?

МИХАИЛ ЗОЩЕНКО
НЕРВНЫЕ ЛЮДИ
Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то что драка, а целый бой. На углу Глазовой и Боровой.
Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали.
Главная причина — народ очень уж нервный. Расстраивается по мелким пустякам. Горячится. И через это дерётся грубо, как в тумане.
Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа завсегда расшатываются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от этой идеологии башка поскорее не зарастёт.
А приходит, например, одна жиличка, Марья Васильевна Щипцова, в девять часов вечера на кухню и разжигает примус. Она всегда, знаете, об это время разжигает примус. Чай пьёт и компрессы ставит.
Так приходит она на кухню. Ставит примус перед собой и разжигает. А он, провались совсем, не разжигается.
Она думает: «С чего бы он, дьявол, не разжигается? Не закоптел ли, провались совсем!»
И берёт она в левую руку ёжик и хочет чистить.
Хочет она чистить, берёт в левую руку ёжик, а другая жиличка, Дарья Петровна Кобылина, чей ёжик, посмотрела, чего взято, и отвечает:
— Ёжик-то, уважаемая Марья Васильевна, промежду прочим, назад положьте.
Щипцова, конечно, вспыхнула от этих слов и отвечает:
— Пожалуйста,— отвечает,— подавитесь, Дарья Петровна, своим ёжиком. Мне,— говорит,— до вашего ёжика дотронуться противно, не то что его в руку взять.
Тут, конечно, вспыхнула от этих слов Дарья Петровна Кобылина. Стали они между собой разговаривать. Шум у них поднялся, грохот, треск.
Муж, Иван Степаныч Кобылин, чей ёжик, на шум является. Здоровый такой мужчина, пузатый даже, но, в свою очередь, нервный.
Так является это Иван Степаныч и говорит:
— Я,— говорит,— ну, словно слон, работаю за тридцать два рубля с копейками в кооперации, улыбаюсь,— говорит,— покупателям и колбасу им отвешиваю, и из этого,— говорит,— на трудовые гроши ёжики себе покупаю, и нипочём то есть не разрешу постороннему чужому персоналу этими ёжиками воспользоваться.
Тут снова шум, и дискуссия поднялась вокруг ёжика. Все жильцы, конечно, поднапёрли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является.
— Что это,— говорит,— за шум, а драки нету?
Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка. Началось.
А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и примуса. Повернуться негде. А тут двенадцать человек впёрлось. Хочешь, например, одного по харе смазать — троих кроешь. И, конечное дело, на всё натыкаешься, падаешь. Не то что, знаете, безногому инвалиду — с тремя ногами устоять на полу нет никакой возможности.
А инвалид, чёртова перечница, несмотря на это, в самую гущу впёрся. Иван Степаныч, чей ёжик, кричит ему:
— Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оборвут.
Гаврилыч говорит:
— Пущай,— говорит,— нога пропадёт! А только,— говорит,— не могу я теперича уйти. Мне,— говорит,— сейчас всю амбицию в кровь разбили.
А ему, действительно, в эту минуту кто-то по морде съездил. Ну, и не уходит, накидывается. Тут в это время кто-то и ударяет инвалида кастрюлькой по кумполу.
Инвалид — брык на пол и лежит. Скучает.
Тут какой-то паразит за милицией кинулся.
Является мильтон. Кричит:
— Запасайтесь, дьяволы, гробами, сейчас стрелять буду!
Только после этих роковых слов народ маленько очухался. Бросился по своим комнатам.
«Вот те,— думают,— клюква, с чего же это мы, уважаемые граждане, разодрались?»
Бросился народ по своим комнатам, один только инвалид Гаврилыч не бросился. Лежит, знаете, на полу скучный. И из башки кровь каплет.
Через две недели после этого факта суд состоялся.
А нарсудья тоже нервный такой мужчина попался — прописал ижицу.
1924г.

послушайте в исполнении Шуры Каретного Николай Николаевич Юза Олешковского..... http://www.ex.ua/view/1104995

С удовольствием прочетал ветку.

Мало букафф, этим и привлекает
УРОК
Дьявол скитался по Ливийской пустыне и набрел на обитель святого отшельника, которого истязали чертенята. Святой терпеливо переносил свои мучения.
Видя, что черти потерпели неудачу, дьявол захотел преподать им урок.
- То, что вы делаете, слишком грубо, - сказал он. - Давайте попробую я.
И он шепнул на ухо святому:
- Твоего брата только что назначили епископом Александрии.
Безмятежное лицо отшельника исказилось мучительной гримасой зависти.
- Я бы рекомендовал вот это, - сказал дьявол чертенятам.

перечитывал А.П. Чехова и очень понравился один из его рассказов. грустный такой, философский рассказ. с надеждой, что и вам понравится,
а называется "Горе"
Токарь Григорий Петров, издавна известный за великолепного мастера и в то же время за самого непутевого мужика во всей Галчинской волости, везет свою больную старуху в земскую больницу. Нужно ему проехать верст тридцать, а между тем дорога ужасная, с которой не справиться казенному почтарю, а не то что такому лежебоке, как токарь Григорий. Прямо навстречу бьет резкий, холодный ветер. В воздухе, куда ни взглянешь, кружатся целые облака снежинок, так что не разберешь, идет ли снег с неба, или с земли. За снежным туманом не видно ни поля, ни телеграфных столбов, ни леса, а когда на Григория налетает особенно сильный порыв ветра, тогда не бывает видно даже дуги. Дряхлая, слабосильная кобылка плетется еле-еле. Вся энергия ее ушла на вытаскивание ног из глубокого снега и подергиванье головой. Токарь торопится. Он беспокойно прыгает на облучке и то и дело хлещет по лошадиной спине.
— Ты, Матрена, не плачь… — бормочет он. — Потерпи малость. В больницу, бог даст, приедем и мигом у тебя, это самое… Даст тебе Павел Иваныч капелек, или кровь пустить прикажет, или, может, милости его угодно будет спиртиком каким тебя растереть, оно и тово… оттянет от бока. Павел Иваныч постарается… Покричит, ногами потопочет, а уж постарается… Славный господин, обходительный, дай бог ему здоровья… Сейчас, как приедем, перво-наперво выскочит из своей фатеры и начнет чертей перебирать. «Как? Почему такое? — закричит. — Почему не вовремя приехал? Нешто я собака какая, чтоб цельный день с вами, чертями, возиться? Почему утром не приехал? Вон! Чтоб и духу твоего не было. Завтра приезжай!» А я и скажу: «Господин доктор! Павел Иваныч! Ваше высокоблагородие!» Да поезжай же ты, чтоб тебе пусто было, чёрт! Но!
дальше http://ru.wikisource.org/wiki/%D0%93%D0%...%BE%D0%B2)

...а все начиналось с безобидной покупки крахмального дамского воротника.
Жизнь и воротник. Надежда Тэффи
Человек только воображает, что беспредельно властвует над вещами. Иногда самая невзрачная вещица вотрётся в жизнь, закрутит ее и перевернет всю судьбу не в ту сторону, куда бы ей надлежало идти.

Олечка Розова три года была честной женой честного человека. Характер имела тихий, застенчивый, на глаза не лезла, мужа любила преданно, довольствовалась скромной жизнью.

Но вот как-то пошла она в Гостиный двор и, разглядывая витрину мануфактурного магазина, увидела крахмальный дамский воротник, с продернутой в него жёлтой ленточкой.

Как женщина честная, она сначала подумала: «Еще что выдумали!» Затем зашла и купила.
дальше http://smartfiction.ru/prose/collar_life/

На ту же тему, но с позитивной стороны...

•••
Послание к Гарсии
Элберт Хаббард.
•••


Во всей этой истории с Кубой один человек всё время появляется на горизонте моей памяти, как Марс в перигелии.

Когда развязалась война между Испанией и Соединёнными Штатами, появилась необходимость быстро передать сообщение лидеру повстанцев. Гарсия был где-то в безбрежных горах Кубы – никто не знал где именно. Никакая почта, никакие телеграфные сообщения до него не доходили. Президенту было необходимо заручиться его поддержкой и срочно.

Что делать!?

Кто-то сказал Президенту: "Есть один парень по имени Роуэн, и если кто-нибудь вообще сможет найти Гарсию, то это именно он".

Послали за Роуэном и вручили ему письмо для Гарсии. Как именно этот "парень по имени Роуэн" взял письмо, запечатал его в непромокаемый мешочек, привязал его к себе на грудь, за четыре дня высадился на побережье Кубы из обычной лодки, исчез в джунглях и через три недели вышел на другой стороне острова, пройдя пешком по враждебной стране и доставив письмо Гарсии – мне не хочется сейчас рассказывать подробно. Смысл в том, что МакКинли дал Роуэну письмо для Гарсии; Роуэн взял письмо и не спросил: "Где он сейчас находится?"

Помилуй Бог! Есть ещё человек, чей облик нужно бы запечатлеть в вечной бронзе и поставить статую в каждом учебном заведении на планете. Не нужно учить молодежь по книгам, давать им наставления о том и сём – нужно лишь укрепить каждую их косточку, которая бы сделала их преданными товарищами, способными действовать должным образом, концентрировать свои силы; делать такие вещи – "доставить письмо Гарсии".

Генерал Гарсия сейчас ушел в мир иной, но есть и другие Гарсии. Нет такого человека, из тех, кто взялся за дело, требующее участия многих людей, кого время от времени не поражала бы глупость среднего человека – неспособность или нежелание сконцентрироваться на одной вещи и довести её до конца.

Бездарная помощь, дурацкая невнимательность, неряшливость, безразличие и работа вполсилы, похоже, стали нормой дня; и ни один человек не может преуспеть, разве только он кнутом и пряником или угрозами принуждает людей или подкупает других, чтобы те ему помогли; а может Господь Бог в добром расположении духа совершит чудо и пришлёт ему Ангела Света в помощники.

Вы, читатель, проверьте это: вот вы сидите в офисе – шестеро помощников на расстоянии одного звонка. Позовите любого и попросите: "Посмотри, пожалуйста, в энциклопедию и сделай краткий обзор жизни Коррегио".

Скажет ли ваш помощник тихо: "Конечно, сэр", и пойдёт выполнять поставленную задачу?

Ставлю на что угодно, что нет. Он на вас посмотрит рыбьими глазами и спросит что-нибудь вроде:

Это кто такой?

В какой энциклопедии?

А где взять энциклопедию?

Меня что, для этого нанимали?

То есть, вы имели в виду Бисмарка?

А что, Алексей не может этого сделать?

Он что, уже умер?

Это так срочно?

Может, я вам принесу книгу, а вы сами посмотрите?

А зачем это всё надо?

И ставлю десять к одному, что после того, как вы ответите на все его вопросы, и объясните, как найти информацию, почему она так важна, помощник пойдёт, возьмёт ещё кого-нибудь себе в помощники, чтобы найти Корреггио – а затем вернется обратно и скажет, что такого человека вообще не существовало. Конечно, я могу проиграть, но по закону средних величин вряд ли.

Ну а если вы мудры, вы не станете объяснять своему "помощнику", что Корреггио нужно искать на букву "К", а не "Х", а хитро улыбнётесь и скажете: "Да ладно", пойдёте и посмотрите сами. И эта неспособность действовать самостоятельно, это моральная глупость, эта слабость воли, это нежелание с радостью ухватиться за верёвку и тянуть груз – это именно те вещи, которые отодвинули социализм в чистом виде настолько далеко в будущее. Если люди не будут действовать самостоятельно, что они сделают, когда результат их усилий на благо всем?

Сможет ли такой человек написать письмо Гарсии?

"Видишь того бухгалтера?" - сказал мне как-то начальник цеха на большом заводе.

"Ну и что?"

"Он хороший бухгалтер, но если я его пошлю в город с небольшим заданием, он может его выполнить, а может и заглянуть в четыре забегаловки по пути, а когда доберётся до главной улицы, то забудет, за чем его послали".

Можно ли доверить такому человеку доставку письма Гарсии?

В последнее время мы всё чаще встречаемся с тем, что "угнетённые работники кошмарного предприятия с низкой зарплатой" и "бездомный путешественник в поисках достойной работы" вызывают плаксивое сочувствие, а в адрес людей наверху лишь изливаются потоки ругательств.

Ничего не говорят о работодателе, который стареет быстрее времени в напрасных стремлениях заставить плохо пахнущих, никогда не достигающих успеха работников выполнить поставленную задачу; и о его долгом терпении, когда "помощник" лишь бьет баклуши, когда начальника нет рядом. В каждом цехе и на каждой фабрике идёт постоянный процесс отсеивания. Работодатель постоянно увольняет "помощников", которые доказали свою неспособность помочь интересам дела и набирает новых. И неважно, насколько хорошо идут дела в целом – этот процесс идёт постоянно: только если времена трудные и работу найти нелегко, этот процесс идёт более тщательно – но некомпетентных и недостойных выгоняют и выгоняют навсегда. Это определяет выживание тех, кто подходит лучше всего. Личные интересы заставляют каждого работодателя оставлять лучших работников – тех, кто может донести письмо Гарсии.

Я знаю одного по-настоящему умелого человека, у которого начисто отсутствуют способности работать самостоятельно и в то же время он абсолютно бесполезен другим людям из-за постоянного безумного подозрения, что начальник его подавляет или планирует его подавить. Он не может отдавать приказы и не может их принимать. Дайте ему послание к Гарсии, и в ответ вы, возможно, услышите: "Ну и несите его сами!"

Сегодня этот человек ходит по улицам в поисках работы и ветер дует в его прохудившееся пальто. Никто его не нанимает, потому что он постоянно всем недоволен. До него не доходят разумные доводы и единственная вещь, которая может произвести на него впечатление – это носок толстого ботинка сорок пятого размера.

Конечно, я знаю, что настолько морально пострадавших людей нужно жалеть не меньше, чем физических калек; но в нашем страдании давайте уделим слезу и тому человеку, который стремится поддержать нормальную работу великого предприятия, чей рабочий день не нормирован звонком, и чьи волосы быстро становятся седыми от борьбы за то, чтобы удержать в строю безразлично настроенных, безответственных имбецилов и неблагодарных, бессердечных "работников", которые, не будь их предприятия, были бы голодными и бездомными.

Не слишком ли я закрутил гайки? Может быть и так, но когда весь мир восхищается трущобами, я хочу высказать слова признательности тому, что достигает успеха – тому, кто, несмотря на огонь и воду, направляет усилия других людей, а преуспев, ничего не получает; ничего, кроме лишь стола и одежды. Я носил с собой обед на работу и работал за дневную зарплату, но был и работодателем и знаю, что есть что сказать с каждой стороны. В бедности, самой по себе, нет ничего примечательного; оборванная одежда и лохмотья – не то, что я бы порекомендовал; все руководители не такие уж алчные и подавляющие, и в них больше добродетели, чем во всех бедняках. Мое сердце отдано тому, кто выполняет свою работу, когда "босс" уехал точно так же, как будто "босс" на работе. И тому человеку, которому вручают письмо Гарсии, тихо берёт послание, не задавая никаких идиотских вопросов, не испытывая никаких тайных желаний выбросить его на ближайшую помойку или ещё каких-нибудь, кроме того, чтобы доставить письмо адресату, не откладывает дело в "долгий ящик" и не бастует за повышение зарплаты. Цивилизация – это один долгий непрекращающийся поиск таких людей. Все, что такой человек не попросит, нужно ему дать. Его разыскивают в каждом городе, посёлке и деревне – в каждом офисе, магазине, складе и фабрике. Мир кричит в попытках найти такого человека; он нужен, очень-очень нужен – тот, кто сможет ДОСТАВИТЬ ПИСЬМО ГАРСИИ.